Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но (н..) кто во всём околотке (н..) звал его иначе, как Обалдуем. И действительно, это прозвище как (н..) льзя лучше шло к его (н..) значительным, вечно встревоженным чертам. Обалдуй был загулявший, холостой дворовый человек, который, (н..) имея (н..) какой должности, (н..) получая (н..) гроша жалованья, находил, однако, средство каждый день покутить на чужой счёт. У него было множество знакомых, которые поили его вином и чаем, сами (н..) зная зачем, потому что он (н..) только (н..) был в обществе забавен, но даже, напротив, надоедал всем своей бессмысленной болтовнёй, (н..) сносной навязчивостью, лихорадочными телодвижениями и беспрестанным, (н..) естественным хохотом. Он (н..) умел (н..) петь, (н..) плясать, отроду (н..) сказал (н..) только умного, даже путного слова: все «лотошил» да врал что (н..) попало. И между тем (н..) одной попойки на сорок вёрст кругом (н..) обходилось без того, что (бы) его долговязая фигура (н..) вертелась тут между гостями, – так уж к нему привыкли и переносили его присутствие как (н..) избежное зло. Моргач (н..) сколько (н..) походил на Обалдуя. К нему то (же) шло название Моргача, хотя он глазами (н..) моргал более других людей. (Н..) смотря на моё старание выведать пообстоятельнее прошедшее этого человека, в жизни его для меня остались (н..) ясные места. Это человек опытный, себе на уме, (н..) злой и (н..) добрый, а более расчётливый. Он осторожен и в то (же) время предприимчив, как лисица. Я (н..) когда (н..) видел более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки». Они (н..) когда (н..) смотрят прямо, всё высматривают да подсматривают. Его (н..) любят, потому что ему самому (н..) (до) кого дела нет.

Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всём околотке не звал его иначе, как Обалдуем. И действительно, это прозвище как нельзя лучше шло к его незначительным, вечно встревоженным чертам. Обалдуй был загулявший, холостой дворовый человек, который, не имея никакой должности, не получая ни гроша жалованья, находил, однако, средство каждый день покутить на чужой счёт. У него было множество знакомых, которые поили его вином и чаем, сами не зная зачем, потому что он не только не был в обществе забавен, но даже, напротив, надоедал всем своей бессмысленной болтовнёй, несносной навязчивостью, лихорадочными телодвижениями и беспрестанным, неестественным хохотом. Он не умел ни петь, ни плясать, отроду не сказал не только умного, даже путного слова: все «лотошил» да врал что ни попало. И между тем ни одной попойки на сорок вёрст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут между гостями, – так уж к нему привыкли и переносили его присутствие как неизбежное зло. Моргач нисколько не походил на Обалдуя. К нему тоже шло название Моргача, хотя он глазами не моргал более других людей. Несмотря на моё старание выведать пообстоятельнее прошедшее этого человека, в жизни его для меня остались неясные места. Это человек опытный, себе на уме, не злой и не добрый, а более расчётливый. Он осторожен и в то же время предприимчив, как лисица. Я никогда не видел более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки». Они никогда не смотрят прямо, всё высматривают да подсматривают. Его не любят, потому что ему самому ни до кого дела нет.